Москва — Петушки

by Venedikt Erofeev

Moscow—Petushki, a poem in prose, a tragedy told as an anekdot, could well be unpenetrable, and not just to non-Russian readers. But if you grew up in the USSR and former Eastern bloc, it should make perfect sense. I am re-reading it now at the Playa de Las Canteras. It lost none of its charm and poetry. It is still hysterically funny and incredibly sad. And, in spite of all the alcohol consumed, it is not about alcohol, but first and foremost about love.

I did not exactly grow up on this book. I first read Москва — Петушки when I just graduated from the university, in 1989. It was not samizdat but an official (slightly abridged) publication in Трезвость и Культура (Abstinence and Culture), a magazine which I would never read otherwise. (Why on earth they publish it there? Was it some kind of joke? I never found out.)

Erofeev died the following year. When I heard the news, I brought it up in a conversation with my colleague. She said, “Yes, I know. He went out like a candle.” I asked, “Did you know him?” and she answered, “Yes. Remember the letter «Ю» in Moscow—Petushki? I was his letter «Ю».”

Я как-то попробовал сосчитать все ее сокровенные изгибы, и не мог сосчитать — дошел до двадцати семи и так забалдел от истомы, что выпил зубровки и бросил счет, не окончив.
Но красивее всего у нее предплечья, конечно. В особенности, когда она поводит ими и восторженно смеется и говорит: «Эх, Ерофеев, мудила ты грешный!» О, дьяволица! Разве можно такую не вдыхать?
Случалось, конечно, случалось, что и она была ядовитой, но это все вздор, это все в целях самообороны и чего-то там такого женского — я в этом мало понимаю. Во всяком случае, когда я ее раскусил до конца, яду там совсем не оказалось, там была малина со сливками. В одну из пятниц, например, когда я совсем был тепленький от зубровки, я ей сказал:
— Давай, давай всю нашу жизнь будем вместе! Я увезу тебя в Лобню, я облеку тебя в пурпур и крученый виссон, я подработаю на телефонных коробках, а ты будешь обонять что-нибудь — лилии, допустим, будешь обонять. Поедем!
А она — молча протянула мне шиш. Я в истоме поднес его к своим ноздрям, вдохнул и заплакал:
— Но почему? — заклинаю — ответь — почему???
Вот тогда-то она и разрыдалась и обвисла на шее:
«Умалишенный! Ты ведь сам знаешь, почему! Сам — знаешь, почему, угорелый!»
И после того — почти каждую пятницу повторялось одно и то же: и эти слезы, и эти фиги. Но сегодня — сегодня что-то решится, потому что сегодняшняя пятница — тринадцатая по счету. И все ближе к Петушкам, царица небесная!..

Венедикт Ерофеев, Москва — Петушки

Once I tried to count all her innermost curves, and I couldn’t. I counted up to twenty-seven and got so dizzy from faintness that I drank some Zubrovka and gave up counting.
But more beautiful than anything are her forearms. Especially when she moves them, laughing ecstatically, and says, ‘Eh, Erofeev, you sinful shitass’. Oh, the she-devil. Is it possible not to breathe in someone like her?
She could also be venomous, but that was all nonsense, a form of self-defense and of something feminine — I understand very little about these things. In any case, when I had gotten to the core of her there was no venom left, just strawberries and cream. On one Friday, for instance, when I was really warm from the Zubrovka, I said to her:
“Come on, let’s be together our whole life. I’ll carry you off to Lobnya, clothe you in purple and linen, and make a little extra working on telephone boxes while you’ll sit home sniffing something — lilies, let’s say. Come on.”
But silently she made a fig with her hand. Languidly, I drew it to my nostrils, breathed in, and started to cry:
“But why? Why?”
She made me another fig. I drew it in and frowned and started crying again:
“But why?” I implored. “Answer, why???”
And then she started sobbing and flopped onto my neck:
“Lunatic, madman, you know exactly why.”
And since then almost every Friday the same thing has been repeated — the tears and the figs. But today, today, something will be decided because today is our thirteenth Friday. And I’m getting closer and closer to Petushki, Heavenly Queen...

Venedikt Erofeev, Moscow to the End of the Line (translated by H. William Tjalsma)